В последнем ее письме, в январе 1996-го, были такие строки:
«В народе говорят, что год Крысы приносит просветление. Будем
надеяться. Я в подвальной камере в Новосибирске с крысой жила
дружно, и она скрашивала мне жизнь... О здоровье писать не хочется...
»
24 февраля 1996 года Анны Михайловны Лариной не стало.
Борис Фрезинский
..........
Из Томского лагеря в сопровождении конвоира, одетого
не по форме, а в обычный штатский костюм, в пассажирском
вагоне третьего класса я была направлена в Новосибирскую
следственную тюрьму. Там, в Новосибирске, в то
время находился 3-й следственный отдел Сиблага НКВД,
где вели следствие по вновь созданным уже в лагере делам
или доследствие по первому делу. Результат, как правило,
был печальным: увеличение срока или расстрел. Перед от61
правкой из лагеря в этап меня недолго продержали в Томской
тюрьме, где предупредили, что общение с пассажирами
мне запрещается. В вагоне я почувствовала, что этот запрет
никак меня не ущемлял: потребности в разговорах с пассажирами
и так не было, между нами лежала пропасть, очевидно,
всегда отделявшая мир за решеткой от мира за пределами
тюрьмы. По крайней мере у меня было именно такое
ощущение.
..........
Утром поезд подъезжал к Новосибирску.
«Собирайтесь к выходу», — неожиданно объявил мой
сопровождающий. Я накинула потрепанную шубку, конвоир
против обыкновения взял мой чемодан. Мы вышли на платформу,
прошли через маленький вокзал. Утро было теплое,
но лил весенний дождь. Слышались мощные раскаты грома.
Сверкающая молния ломаной линией разрезала нависшие
тучи. Как всегда, явления природы меня ободряли и внушали
несбыточные мечты. «Может, Николай Иванович все-
таки жив, не расстрелян», — с быстротой молнии пронеслась
мысль и так же мгновенно потухла.
Мы подошли к небольшой легковой машине грязнооливкового
цвета, с брезентовым верхом. «Знаешь, куда везти?
» — спросил шофера мой спутник. «Знаю, знаю», — ответил
тот. «Поедешь один, я занят». Шофер вышел из машины,
и тут только я разглядела его лицо. Встреча потрясла
меня своей неожиданностью: это был тот самый шофер, который
ранее обслуживал машину Роберта Индриковича
Эйхе, в то время секретаря Запсибкрайкома. Эйхе присылал
свою машину встречать Николая Ивановича.
Поскольку на моем тяжком пути произошла эта неожиданная
и неприятная встреча с хорошо знакомым мне шофером,
несколько отвлекусь от основной темы своего повествования
и расскажу о поездке в Сибирь без конвоя, о своей
счастливой поездке вместе с Н.И. в августе 1935 года во
время его отпуска.
Наша поездка в Сибирь преследовала две цели: моя дипломная
работа в планово-экономическом институте «Технико-
экономическое обоснование Кузнецкого металлургического
комбината» была связана с Сибирью. Н.И. хотелось
свести меня с академиком Иваном Павловичем Бардиным,
крупнейшим металлургом нашей страны, руководителем
строительства, затем техническим директором Кузнецкого
металлургического комбината. Бардин помог нам познакомиться
с огромным комбинатом, представил обширный ма66
териал для моей работы. Затем мы съездили в Ленинск и
Прокопьевск — шахтерские города, основные центры добычи
угля в Кузнецком угольном бассейне. Николай Иванович
вместе со мной спускался в шахты, беседовал с рабочими,
которые встречали его аплодисментами.
Второй причиной, побудившей нас совершить эту поездку,
было желание посмотреть Алтайский край, о красоте которого
мы много слышали. И действительно, живописный край
этот и сейчас живет в моей памяти. Необузданная река Ка-
тунь стремительно несла свои изумрудные воды, пробиваясь
сквозь препятствия из нагроможденных замшелых камней к
реке Бии, чтобы, слившись с ней, образовать великую Обь.
Отвесные скалы, окаймлявшие берега Катуни, стояли как
верные стражи и направляли реку по задуманному природой
руслу. Сверкала на солнце снеговая вершина двуглавой горы
Белухи, рядом — темно-зеленые, издали кажущиеся бархатными,
поросшие кедровыми соснами горы, сказочно контрастирующие
с ледниковой голубоватой белизной Белухи.
В ту пору, не знаю, как теперь, шоссейной дороги к Те-
лецкому озеру не было. Кое-как мы пробирались на легковой
машине мимо редких деревень. Заслышав шум машины,
на дорогу выбегала гурьба ребятишек (русские — блондины
с льняными головками, алтайские — как галчата, с иссиня-
черными) с криком: «Покатай, покатай, дяденька!»
Николай Иванович просил шофера (шофер местный, не
новосибирский) остановиться. Мы выходили из машины,
вместо нас с шумом и визгом, отталкивая друг друга — мест
на всех не хватало, — влезали дети. Доставив им удовольствие,
мы вновь садились в машину, и так до следующей деревни,
где повторялось то же самое. Поэтому только к ночи
мы добрались до' селения, где вынуждены были заночевать
на полу, на грязном тряпье хозяев; ночью не могли уснуть
из-за атаки клопов.

..........

В Чемале, курортном месте, где был в то время дом отдыха
ЦИКа, мы почти не жили, больше путешествовали. Но в
последние дни нашего пребывания на Алтае «чрезвычайное
» обстоятельство приковало Н.И. к Чемалу: он получил
великолепный подарок от сторожа чемальского курятника
— огромного филина. Из курятника исчезали куры, однажды
ночью сторож выследил и поймал вора. Он покорил
Н.И. необычно большим размером, красивым оперением,
огромными, кирпичного цвета, глазами и удивительно мощ70
ным щелканьем. Н.И. решил во что бы то ни стало увезти
филина в Москву. Он сам соорудил для него вольеру и, научившись
щелкать, дразнил филина. Дуэт приводил филина
в ярость, отчего он щелкал еще громче, а Н.И. заразительно
смеялся. Сторож курятника сплел из прутьев большую корзину,
в которой мы везли птицу в купе международного вагона.
В Москве филин прожил у нас недолго. Негде было
его держать, и некогда было с ним возиться. Кончилось тем,
что филин был подарен детям Микояна, но Н.И. часто вспоминал
его.
До поездки в Кузбасс и на Алтай и на обратном пути мы
несколько дней жили у Эйхе, бывали у него на даче в окрестностях
Новосибирска и на городской квартире. Судьба
еще в 20-е годы забросила известного латышского революционера
в Сибирь. Во время нашего пребывания там он был
секретарем Запсибкрайкома и кандидатом в члены Политбюро.
И теперь так ясно видится Мне этот долговязый сухощавый
латыш, похожий на Дон-Кихота. На его всегда утомленном
и казавшемся суровым лице нередко проглядывала
удивительно добродушная и приятная улыбка. Как он был
увлечен стройкой в Сибири и как был любим и популярен
там! Мне хочется напомнить лишь об одном эпизоде из его
биографии, завершившем его жизнь. В закрытом докладе на
XX съезде партии Н.С.Хрущев огласил письмо Эйхе, написанное
в тюрьме и найденное в архиве Сталина после его
смерти. В этом письме Эйхе отрицал свою виновность в
предъявленных ему обвинениях и сообщил о том, что он
оговорил сам себя потому, что к нему применяли ужасающие
пытки: били по больному позвоночнику. Мне запомнился
еще один штрих в его письме: Эйхе напоминал Сталину
и мотивировал свою невиновность, в частности, и тем,
что он никогда не принадлежал ни к одной оппозиции.
Даже на пороге смерти Эйхе не понимал, что обращается к
своему убийце и что принадлежность к оппозиции ни в коей
мере не доказывает причастность к преступлениям.
Увы, Эйхе был не одинок в этом заблуждении: сколько
людей верили в Сталина, считали свою непринадлежность к
71
оппозиции обстоятельством, оправдывавшим их в глазах
палача.
Но в дни нашего пребывания в Новосибирске Николай
Иванович, бывший не раз в оппозиции, не казался еще Эйхе
страшным. Эйхе ездил с нами по городу, показывал новостройки
— Красный проспект, центральную улицу города с
большими многоэтажными современными зданиями. Мы
вместе с Эйхе взбирались на плоскую крышу еще не достроенного
Театра оперы и балета, откуда был виден Новосибирск.
Эйхе предоставил в распоряжение Н.И. отдельный
салон-вагон, от чего Н.И. упорно, но тщетно отказывался;
таким вагоном он не пользовался и в бытность свою в Политбюро,
считая это излишней роскошью. Эйхе убедил
Н.И., что, совершая поездку в отдельном вагоне, мы никого
не будем стеснять. С квартирами в то время было очень
трудно, и мы действительно во время пребывания в Кузбассе
жили в вагоне, стоявшем в тупике железнодорожной
станции.
Два охранника и собака овчарка также отправились с
нами из Новосибирска в путешествие; сколько усилий ни
прилагал Н.И., чтобы от них избавиться, это ему не удалось.
В Москве у него в последние годы не было охраны. Единственный
охранник, Рогов, выполнявший эту функцию в течение
10 лет, с 1919-го, после взрыва левоэсеровской бомбы
в здании Московского комитета партии в Леонтьевском переулке
в то время, когда Бухарин должен был там делать
доклад, был отозван в 1929 году, после вывода Н.И. из Политбюро.
Эйхе объяснял необходимость охраны тем, что во время
путешествия охранники будут умерять пыл Николая Ивановича.
«С алтайской природой шутить нельзя, — говорил
Эйхе, — вы не выберетесь из тайги, этих людей я специально
подбирал, они знают край и будут служить вам проводниками
». Роберт Индрикович сделал это действительно из
добрых побуждений, учитывая отчаянный характер Н.И.,
опасаясь за его жизнь. Тем не менее Н.И. не исключал и
того, что охрана была приставлена для наблюдения за ним,
72
за его связями с людьми. Подозрительность Сталина всегда
заставляла его так думать. Мне известно, например, что
приезжавший к Бухарину не раз молодой секретарь Алтайского
крайкома был арестован; предполагаю также, что
наша поездка в Сибирь и пребывание у Эйхе были использованы
против Роберта Индриковича.
Шофер был своим человеком в семье Эйхе, за обедом он
всегда сидел за столом вместе с нами, принимал участие в
разговорах, пользовался гостеприимством жены Эйхе
(впоследствии разделившей судьбу мужа и тоже расстрелянной),
ездил вдвоем с Н.И. на охоту, встречал и провожал нас
в Новосибирске. То, что в мае 1938 года меня встретил
именно этот шофер, заставляет меня предположить, что,
обслуживая машину Эйхе, он работал «по совместительству
».
В Сибири мы были ровно за год до начала следствия. Каково
же было мое изумление, когда, знакомясь с показаниями
против Н.И., я прочла в них, что его поездка в Сибирь
была совершена в целях провоцирования кулацких восстаний
и отторжения Сибири от Советского Союза.
Как приятно было заглянуть в своих воспоминаниях в
счастливое прошлое и как жутко оказаться вновь в Новосибирске
под конвоем, зная, что Николая Ивановича больше
нет. Какая радостная и счастливая была наша первая поездка
и как ужасны дальнейшие сибирские мытарства, сколько
воды утекло за такой короткий срок! Неизменной осталась
лишь природа. Где-то, не так уж далеко по сибирским масштабам,
Катунь так же несла свои изумрудные воды, так же
сверкала на солнце гордая Белуха, а при закате в торжественной
тишине все светилось и играло золотисто-лиловыми
красками Телецкое озеро («Фантастика, сказка, а не природа!
»— повторял Н.И.), и где-то далеко, в глухом алтайском
селении, по-прежнему жил тот колхозник, пришедший
«смотреть» Н.И. и сказавший ему на прощание: «Будь здорова,
моя хорошая!»
........

Итак, май 1938 года. Мы стояли напротив новосибирского
вокзала у машины — я и бывший шофер Эйхе — и смотрели
друг другу в глаза: я с волнением и в полном недоумении,
он, как мне показалось, с наглой самоуверенностью.
Правда, грозовой ливень хлестал нам в лицо, и мне трудно
было определить выражение его лица, — возможно, я ошибалась.
Шофер молча открыл дверцу машины и жестом показал
мне, чтобы я села рядом с ним. Мы двинулись в путь,
приближаясь, пожалуй, к самому страшному «жилищу» в
моей жизни. Проехав небольшое расстояние, шофер, вероятно,
решил, что надо что-то сказать (все же мы старые знакомые),
и он не нашел ничего лучшего, как спросить:
— Филина вы довезли в Москву благополучно?
Я была удивлена его вопросом при таких совсем необычных
обстоятельствах, но нашлась что ответить:
— Довезли-то мы его довезли, но филина арестовали.
Шофер даже не улыбнулся. Поскольку заговорил первый
он, и я решилась задать ему вопрос:
— Ну а как Роберт Индрикович? Еще здравствует или и
его уже нет?
Шофер промолчал. О судьбе Эйхе к тому времени я ничего
не знала, но уже слышала от женщин, прибывших в Томский
лагерь из Новосибирска, что там вели жестокие допросы,
74
добиваясь показаний против Эйхе. Как я потом узнала, в 1937
году он был переведен из Новосибирска в Москву и назначен
наркомземом вместо арестованных поочередно наркомов
Яковлева и Чернова1. Следовательно, Эйхе тогда в Новосибирске
уже не было, а за перемещением с одной должности
на другую в то время следовал арест. Так случилось и с Эйхе.
Машина остановилась у здания следственного отдела
Сиблага НКВД. Гроза прекратилась, небо прояснилось.
В небольшом тюремном дворике в подвальном помещении
находился изолятор для подследственных. Его плоская крыша,
покрытая дерном, возвышалась над землей лишь на
10—15 сантиметров. Пожилой надзиратель провел меня по
асфальтированной дорожке, ведущей под гору, в тюремный
изолятор. Вся дождевая вода стекала в коридор изолятора, а
из коридора — в камеры.
Надзиратель был в резиновых сапогах, я — в замшевых
туфлях, ноги у меня промокли.
Изолятор был небольшой, на шесть камер, по три с каждой
стороны коридорчика.
В моей камере могли бы поместиться четыре человека —
двое двухэтажных нар, между ними узенький проход, но для
меня эта камера была одиночной. Двери оказались раскрыты.
Маленькое зарешеченное окошко, скорее похожее на
стеклянную щель под потолком, не давало дневного света;
круглые сутки горела тусклая электрическая лампочка; в
проеме между стеклами окошка бегала крыса, другая бегала
по камере и, услышав наши шаги, шарахнулась с нар на пол,
с пола на нары, исчезла и вновь появилась Я стояла перед
открытой дверью камеры, не решаясь ступить в нее. Даже
надзиратель, казалось, был несколько смущен тем, что ему
пришлось бросить меня в эту яму. Он принес ведро, ржавую
консервную банку и сказал:
— Отчерпывай отсель воду, а то сюды войти не можно.
Я скинула промокшие туфли, поставила их на верхние
нары и, стоя по щиколотку в воде, принялась за работу. На1
М.А.Чернов прошел по процессу вместе с Н.И.
75
полняя ведро за ведром, я выливала воду в тюремный двор,
пока не остались только маленькие лужицы в выбоинах каменного
пола. Я взяла из вещей лишь теплый платок, и надзиратель
унес чемодан в каптерку. Этот чемодан Н.И., исцарапанный
и пожухлый, со следами раздавленных клопов
внутри, хранится у меня и по сей день как память о пережитом
и как единственная сохранившаяся вещь, принадлежавшая
когда-то Николаю Ивановичу.
Вычерпав воду, я вошла в камеру. Надзиратель запер
дверь, загромыхал засов, щелкнул замок, звякнули ключи.
Я стояла в оцепенении и не могла тронуться с места, но скоро
пришла в себя: к этому времени я наконец научилась ничему
не удивляться. Осмотревшись, я решила расположиться
на левых верхних нарах — наверху всегда суше. Камера
была крайней, правая стенка, соприкасавшаяся с землей,
была сырее левой, смежной с соседней камерой. Матрацев,
даже набитых соломой, на нарах не было. Я постелила свою
шубку, сложив ее вдвое так, чтобы одна половина служила
подстилкой, другая одеялом; платок свернула и положила
под голову. Казалось бы, устроилась со всеми возможными
удобствами. Окошко-щель тоже было с левой стороны. Через
него можно было увидеть весеннюю ярко-зеленую травку,
растущую по неистоптанному краю тюремного дворика,
а во время прогулки заключенных — ступни их ног. Стены
камеры были покрыты толстым слоем зеленой плесени, по
правой стенке бежали маленькие струйки воды и скапливались
в трещинах и ямках разбухшей от сырости стены, отрываясь
от нее, падали каплями на пол. И через равные промежутки
времени слышалось: кап, кап, кап... Взобравшись
на нары, я уснула. Надзиратель, заметив через глазок, что я
сплю, разбудил меня и предупредил, что спать днем не положено.
Я буркнула что-то в полусне и снова мгновенно уснула.
Больше надзиратель меня не тревожил. Я проснулась
вся искусанная блохами, мучительно чесалось все тело.
Пришлось спуститься вниз, раздеться догола, стряхивать
блох с одежды, успевшей уже отсыреть (высушивать одежду
пришлось теплом своего собственного тела).
76
В первый же вечер меня вызвали на допрос. Допрашивал
сам начальник 3-го отдела Сиблага НКВД Сквирский. Не
помню точно его чин, но ходили слухи, что его направили в
Сиблаг с понижением в должности из Одесского НКВД, где
он был в числе руководящих работников. Спасаясь от дальнейшего
падения, он проявлял особенную жестокость.
В небольшом кабинете я увидела человека лет 45—47, похожего
на хищного зверя, поймавшего долгожданную добычу.
Он сообщил, что допрашивает меня по указанию Москвы,
и был, казалось, польщен поручением высокого начальства,
что ясно читалось на его самодовольном и неприятном лице.
— Следствию достоверно известно, — заявил он, — что
Бухарин через вас был связан с контрреволюционной организацией
молодежи, вы были членом этой организации и
связной между Бухариным и этой организацией. Назовите
членов этой организации. Пока вы этого не сделаете, будете
сидеть и гнить в подвале.
Я отрицала прежде всего, что Бухарин мог иметь отношение
к контрреволюционной организации молодежи, если
даже таковая и существовала, потому что он был революционер,
а не контрреволюционер, по этой же причине и я не
могла быть связной между этой организацией и Бухариным.
— Хамка! Контрреволюционная сволочь! — заорал Сквирский.
— Даже теперь, после процесса, вы осмеливаетесь заявлять,
что Бухарин не был контрреволюционером.
— Да, осмеливаюсь, но разговаривать с вами по этому
поводу считаю бессмысленным.
— Вы еще скажете, что вообще не имели отношения к
Бухарину?
— Нет, этого я как раз не скажу, но я была не связной
между контрреволюционной организацией и Бухариным, а
его женой.
— Вы были его женой? Нам достоверно известно, что
ваш брак — фикция, прикрывающая контрреволюционные
связи Бухарина с молодежью.
Я всего могла ждать. Что вот-вот этот Сквирский обвинит
меня в том, что я занималась вредительством, что я тер77
рористка или еще что-либо в этом роде, но что он объявит
наш брак фиктивным и преследовавшим контрреволюционные
цели — такого я и вообразить не могла. Это абсурдное
обвинение меня особенно ошеломило, и я наивно попыталась
опровергнуть это обвинение тем, что у нас есть ребенок.—
Это еще надо проверить, это еще надо доказать, от
кого он у вас, этот ребенок!
В тот момент я была оскорблена этим бессмысленным,
нелепым обвинением следователя больше, чем его грубой
бранью. Однако уже во время допроса я поняла, что разговариваю
с человеком не только подлым, но и ограниченным,
и мне стали безразличны его крикливые и глупые обвинения.
— Наглость какая! — орал Сквирский. — Осмелиться
заявить, что Бухарин не был контрреволюционером! Нет
места вам на советской земле! Расстрелять! Расстрелять!
Расстрелять!
Я почувствовала безысходность своего положения, и это
сделало меня смелой , и решительной. Я смогла крикнуть с
презрением и во весь голос:
— Это вам нет места на советской земле, а не мне! Это
вам надо было бы сидеть за решеткой, а не мне! Расстреляйте
меня хоть сейчас — я жить не хочу!
Я думала, что вот-вот этот изверг изобьет меня или сотворит
со мной что-то совершенно немыслимое. Но ничего
такого не произошло; он с удивлением посмотрел своими
злыми ястребиными глазами. Мы сразились на равных, и я
была удовлетворена. Следователь смолк, и, казалось, я не
ошиблась, уловив даже проблеск уважения ко мне. Он поднял
телефонную трубку и равнодушно произнес два слова:
«Уведите заключенную».
Пока конвоир не явился, Сквирский успел напомнить
мне:—
Будете молчать, сгниете в этой камере!
А я успела ответить:
— Мне все равно.
78
Моросил дождь. Была поздняя ночь. По полу снова медленно
ползли ручейки воды, и я поняла, что вычерпывание
воды из камеры — сизифов труд.
После допроса я уже не чувствовала ни сил, ни желания
подняться на верхние нары, и я улеглась внизу — на голые
доски, но казалось, что лежу на пуховой перине — только
оттого, что йе видела перед собой ястребиного лица следователя
и что я достойно от него ушла.
А счастье, подумала я, понятие удивительно относительное.
Бывают и в несчастье проблески счастья, жизнь все
больше и больше убеждала меня в этом. Так, в ту минуту,
лежа в камере на воображаемой перине, удовлетворенная
своим поведением на допросе, душевным взрывом, бунтом,
защитившим мое человеческое достоинство, я была счастлива.
Тишина в камере, нарушаемая равномерно падающими
со стены на пол каплями и редким шуршанием «глазка» надзирателя,
неожиданно привела меня в состояние неземного,
сказочного блаженства. Я, как Алиса в Стране чудес, все падала
и падала в глубокий колодец, но в отличие от нее знала,
на какой широте и долготе я нахожусь и что я не в Австралии
и не в Новой Зеландии, а в стране под названием Советский
Союз, в стране диктатуры пролетариата, что в те дни
означало: в стране абсолютной сталинской монархии. Мне
не надо было, как Алисе, пояснять, что говорить о том, что
думаешь, и думать, что говоришь, — не одно и то же. Наш
народ в то время хорошо усвоил: говорить, что думаешь, —
опасно, хотя у меня это не всегда получалось. Словом, о такой
Алисе Льюис Кэрролл не успел написать.
После допроса я лежала неподвижно на нарах и вполголоса
повторяла стихотворение Блока «Перед судом». Несколько
строк его мне стали близки, потому что я подгоняла
их под свою собственную ситуацию и часто вспоминала в
камере.
Что же делать, если обманула
Та мечта, как всякая мечта,
79
И что жизнь безжалостно стегнула
Грубою веревкою кнута?
Не до нас ей, жизни торопливой,
И мечта права, что нам лгала. —
Все-таки, когда-нибудь счастливой
Разве ты со мною не была?
Оставшись наедине со своими мыслями, я пыталась решить
для себя вопрос: права или не права была мечта, что
нам лгала? Нам, подразумевала я, — мне и Н.И. Ведь такого
страшного конца ни он, ни тем более я не предвидели, следовательно,
мечта лгала нам, и, конечно же, решила я, «мечта
права, что нам лгала»: хотя и короткое время, но мы прожили
счастливо.
В дни после процесса Зиновьева и Каменева, в августе
1936 года, Н.И. мучительно переживал за мою, как он говорил,
загубленную жизнь и судьбу недавно родившегося
сына. Я могла утешить Николая Ивановича лишь тем, что
мне неизмеримо легче в эти тяжкие дни быть рядом и что я
не жалею и никогда не пожалею о том, что соединила с ним
свою жизнь. И теперь, спустя много лет после его гибели, я
могу повторить то же. Возможно, тогда этими заверениями
я еще больше растравляла его душу, и он, глядя на меня
сквозь слезы, улыбался.
Не знаю, куда бы забрела я в своих воспоминаниях, если
бы вдруг на мою ногу не вскочила крыса. Я вздрогнула, отдернула
ногу, крыса шлепнулась на пол и мгновенно исчезла.
Приученная Н.И. к животным, я не могу сказать, что мучительно
боялась крыс, но внезапный ее прыжок мне на
ногу вызвал мгновенный испуг и омерзение. Но вскоре я
преодолела брезгливость, и крыса сгала скрашивать мое
одиночество. Ежедневно я кормила ее хлебом, чем удивляла
тюремного надзирателя. Хлеб раздавали утром, моя пайка
— пятисотка (500 г) обычно бывала с довеском, приколотым
деревянной палочкой, довесок обязательно доставался
крысе, остальное я мгновенно съедала. Так казалось мне
сытнее, да и негде было хранить пайку. Крыса, чувствуя
80
хлебный запах, тотчас выбегала из угла, становилась на задние
лапки и просила хлеба. Я хорошо узнавала ее и могла
заключить, что кормлю все одну и ту же крысу. Вторая —
бегающая между стеклами окошка — так и не смогла проникнуть
в камеру.
...........
был в ней повинен.
Одно воспоминание наплывало на другое, как я ни старалась
их гнать от себя, чтобы постараться уснуть. Я не исключала,
что следующий день снова принесет сражение со
Сквирским, — надо было экономить ничтожные силы. Я основательно
продрогла от промозглой сырости на нижних
нарах и наконец возвратилась в ужасную реальность, почувствовав,
что лежу не на воображаемой перине, а на жестких
досках и до боли отлежала худые, костлявые бока. Пришлось
напрячься и перебраться на верхние нары, на свою
всегда спасающую шубку, свернуться клубком, чтобы согреть
ледяные ноги. Но как только я сомкнула глаза, передо
мной предстал образ мальчика, сына Ягоды. Он мне вспоми89
нался не только в эту ночь в Новосибирском изоляторе, но
йе раз за мой долгий мучительный путь. Не потому, что я
симпатизировала его отцу, у меня по отношению к нему
было только чувство неприязни, тем не менее этот мальчик,
восьмилетний Гарик, волновал мою душу и жил в моем воображении.
Вся семья Ягоды была срезана под корень, выкорчевана
из жизни: старуха мать арестована, жена расстреляна, две
его сестры одновременно со мной были в астраханской
ссылке и там арестованы; наконец, теща Ягоды, сестра
Я.М.Свердлова, встретилась мне в Томском лагере и еще до
моей отправки в Новосибирск была взята в этап — слухи
ходили, что на Колыму, не исключено, что расстреляна —
мало ли о чем мог поведать многознающий зять. Так мальчик
остался без родных. У него были, правда, родственники
со стороны Свердлова, отличавшегося от нас, «грешных»,
лишь тем, что Свердлов не дожил до 1937 года, который,
скорее всего, преподнес бы ему тот же подарок, какой получили
его ближайшие соратники и друзья. Тем с большей
уверенностью можно об этом сказать, что тому, кто позже
стал «отцом всех народов», известно было, как Свердлов
относился к нему еще со времен туруханской ссылки.
.........
Так я решила сочинять стихи; записывать их, следовательно
работать над ними, мне не пришлось — ни бумаги,
ни карандаша не давали. Надо было сочинять и запоминать.
Мне захотелось отразить мое настроение после прогулки в
тюремном дворе. Я успела сочинить всего пять строк:
Тучей сгустилась печаль,
Пала на сердце туманом.
Синяя ясная даль
Кажется мглой и обманом —
Трепет цветущей весны.
Только я стала повторять эти строки, чтобы запомнить
их и затем продолжить стихотворение, как неожиданно
дверь в камеру растворилась и вошли двое: Сквирский, который
после первого допроса меня больше не вызывал, второй,
как пояснил мне потом надзиратель, — начальник управления
НКВД Новосибирской области. Пользуясь тем,
что в камере Потеплело, я лежала в нижнем белье, укрытая
96
платком: берегла юбку, которая уже начала расползаться от
сырости.
— Разве в лагере вас не учили вставать перед начальством?!
— крикнул Сквирский. — Встать сейчас же!
— Нас приучали, но я оказалась неспособной ученицей,
— ответила я, продолжая лежать.
— Долго будете молчать, княжна Тараканова? Я вас предупреждал:
если не раскроете контрреволюционную организацию
молодежи — сгниете в этой камере.
— Буду сидеть столько, сколько вы будете держать меня
в ней, выбраться отсюда, к сожалению, я не имею возможности.
— Если вы избрали такое поведение — продолжать молчать,
имейте в виду, вас ждет расстрел.
— Следовательно, беспокоиться не приходится, я не
сгнию в этой камере.
Начальник управления новосибирского НКВД, смотревший
на меня с любопытством, не проронил ни слова.
«Гости» вышли из камеры. Так первое стихотворение, которое
я попыталась сочинить, осталось незаконченным.
Время шло, я чувствовала себя все хуже и хуже. Сырость
уже давала себя знать, я стала сильно кашлять.
Спала я тревожно. По ночам меня стали мучить галлюцинации,
а возможно, то был страшный повторяющийся
сон: в верхнем углу камеры, под потолком, словно на Голгофе,
мне виделся распятый на кресте, замученный Бухарин
(быть может, это видение мучило меня потому, что этому
предшествовали воспоминания о народовольце Морозове).
Черный ворон клевал окровавленное, безжизненное тело
мученика. В течение нескольких дней я не могла избавиться
от повторяющегося кошмара и как-то от ужаса закричала
так, что было слышно в коридоре. Вошедший в камеру надзиратель
решил, что я испугалась крысы.
— Что кричишь, крыса укусила?
— Да нет, сон страшный приснился.
После посещения Сквирского я окончательно поняла,
что жизнь моя может оборваться ежедневно. И захотелось
4 Незабываемое 97
мне забыться, заглянуть в свое счастливое прошлое, в незабываемый
крымский вечер, положивший начало нашему
роману с Н.И., и отразить его в стихах.
.........
Если сидишь взаперти, наедине с собой, непременно
блуждаешь по лабиринтам воспоминаний, если к тому же
впереди — зияющая пропасть, а в свои двадцать четыре ты
подводишь итог жизни и приходишь к выводу, что произошла
катастрофа и ничто не поправимо, такое состояние—
потребность в воспоминаниях— возрастает чрезмерно.
5' 131
Неожиданно загремел засов, дверь в камеру растворилась,
и надзиратель произнес привычные для заключенного
слова: «Собирайтесь на допрос!» После единственного
допроса в начале мая и после того, как Сквирский
сам пожаловал ко мне в камеру, я его больше не видела.
Но и не видя его, я медленно гасла, таяла, как свеча, кашляла
все больше и больше и так или иначе ждала своего
конца.
В том же кабинете я увидела те же ястребиные глаза и услышала
те же речи:
— Вы по-прежнему не желаете раскрыть контрреволюционную
организацию молодежи и отрицаете, что были
связной между Бухариным и этой организацией?
Я ничего нового ответить ему не могла.
— Разве можно поверить в то, что вы любили этого старого
лысого черта?
Последнее изречение Сквирского все же несло в себе некоторое
«новаторство», и я сосредоточилась на том, чтобы
дать должный отпор его грубости. Голова Сквирского была
покрыта густыми волнистыми волосами, и он был вполне
удовлетворен ими — больше гордиться было нечем. Ия
придумала, чем его задеть.
— А вас жена любит только за пышную шевелюру?
У вас еще все впереди, вы можете полысеть, — произнесла
я, переборов волнение,— но что тогда от вас останется?
В этом случае жена непременно бросит вас!
Мне показалось, что я ему отомстила в полной мере.
Сквирский покраснел и заорал:
— Ух и наглая же ты девчонка! Я тебе припомню, бухаринская
тварь! Это возмутительная дерзость!
— Но не более возмутительная, чем ваша! Я вовсе не
хочу оставаться у вас в долгу!
— Расстрелять, расстрелять, расстрелять! Нет места вам
на советской земле!
Но на меня его угрозы уже не произвели такого впечатления,
как впервые. Обозленный, он вновь отправил меня в
камеру.
132
Шел август, июль прошел без дождей, и в камере стало
чуть суше; капли с левой стенки падали на пол реже и образовывали
лишь тонкие струйки, медленно ползущие к двери.
Во время прогулки надзиратель разрешил нарвать растущую
у забора полынь, я притащила три большие охапки, расстелила
траву на нарах, она убила затхлый запах, стало мягче
спать, и, что главное, — полынь избавила меня от блох.
Становились нестерпимы неопределенность моего положения
и условия, в которых я находилась. Я понимала, что,
если я не погибну сама, не сгнию в этом подвале, дальнейшая
судьба моя от Сквирского не будет зависеть. Я приняла
решение напомнить о себе и написать в Москву Ежову, оставив
Сталина про запас. Бумагу для заявлений обычно давали
беспрепятственно, заявления писали миллионы невинных
заключенных, получая стандартный ответ: «Оснований
для пересмотра дела нет». Из наших заявлений можно было
бы жечь грандиозные костры. Но, поскольку мое заявление
было по другому поводу, результат мог быть иным. Я постучала
в дверь камеры и попросила у дежурного надзирателя
бумагу для заявления. Он ответил: «Доложу». Довольно скоро
меня вывели из камеры в коридор, в углу на маленьком
столике стояла школьная чернильница-непроливашка с
грязными полузасохшими лиловыми чернилами, лежали
ручка и лист бумаги.
Я помню почти дословно текст своего заявления.
Наркому НКВД СССР Н.И.Ежову
от Лариной А.М. (Бухариной)
гор. Новосибирск,
Новосибирский тюремный изолятор
Заявление
Четвертый месяц пошел с тех пор, как я нахожусь в условиях
одиночной камеры, в сыром подвале изолятора гор. Новосибирска,
куда я была переправлена из Томского лагеря.
Осуждена на 8 лет заключения в лагерь еще до суда над Бухариным
как «член семьи изменника Родины».
133
В настоящее время мне предъявляют обвинение в том,
что я была членом контрреволюционной организации молодежи
и связной между Бухариным и этой организацией, и
требуют выдачи этой организации.
Поскольку к такой организации я не принадлежала и думаю,
что доказывать это мне вам не требуется, выдать такую
организацию я не имею возможности. Мне неоднократно
грозили расстрелом. В условиях сырого подвала я обречена
на медленную смерть. Прошу облегчить мои страдания; легче
пережить свою гибель мгновенно, чем погибать постепенно.
Расстреляйте меня, я жить не хочу!
Ларина А.М. (Бухарина)
август 1938 г.
Я вошла в камеру с чувством облегчения и непреодолимой
тяжести одновременно. Обычно в целях самосохранения
я старалась гнать от себя горькие думы о ребенке. Но в
тот день, мысленно прощаясь с жизнью, я не могла не
вспомнить о сыне и не проститься с ним.
.......