RUMER

Необходимая предистория..
Нас учили не думать
И иначе не мыслить.
Нам твердили, что Румер
За связь с врагами был выслан.

Это строки из стихотворения Толи Рогачева, моего товарища по литобъединению НЭТИ, написаны они в начале 60-х.
Ещё раньше я услышал о Юрии Борисовиче Румере в собственном доме. Тогда у нас собирались сибирские "шестидесятники"— друзья моего отца и старшего брата. В этой шумной компании были в основном их коллеги, журналисты и писатели, но нередко приходили и их друзья, мужья, жёны — люди других профессий. Помню, что от архитектора Генриха Иванова, от журналистки Инны Калабуховой, от работавшего тогда в ИЯФе будущего директора Дома учёных Володи Немировского я услышал рассказы о талантливом физике Саше Дыхне, а потом всё стало обрастать подробностями и я узнал о "школе Юрия Борисовича Румера", куда входил А.Дыхне, услышал и некоторые подробности о самом Румере.
Тогда я учился в НЭТИ, но гены уже бунтовали во мне и большую часть свободного времени я проводил с друзьями из литературного объединения НЭТИ, которым руководил мой брат. Одним из таких друзей и был Толя Рогачёв, автор стихов о Румере, Кажется, именно он позвал меня в Академгородок на встречу с Ю.Б.Румером в действующем тогда Кофейно-Кибернетическом клубе. Там я впервые имела счастье видеть и слышать этого удивительного человека.
Меня поразила его огромная голова, высокий рост, улыбчивая доброжелательность и полнейшее доверие к аудитории, которой он в частности, тогда открыл имя скрываемого за семью печатями — имя Сергея Павловича королёва, человека, называемого в репортажах о космических стартах не иначе как "Главный конструктор". До сих пор помню весь его удивительный рассказ, в котором каждая деталь была одновременно и вкусной изюминкой, и сверкающим алмазом , и эталоном высочайшего артистизма, врождённой культуры и неподражаемого юмора. Несомненно, он сам был большим мастером на «эти штучки», как он говаривал, и вкус к ним не отбили ни 10 лет заключения, ни годы и невзгоды «высылки». «Этими штучками» были буквально пропитаны его рассказы о Максе Борне и нравах Гёттингена, о «весёлом времяпровождении» в обществе С.П. Королёва и А.Н. Туполева в «золотой клетке», о Ландау и Маяковском... В частности, Юрий Борисович вынул из кармана старое письмо своего брата и, зачитав его часть, заметил, что в нём есть упоминание о первом чтении Маяковским поэмы «Война и мир», что может быть литературоведам небезынтересно. Спустя годы, я вспомнил об этом письме, систематизируя архив моего брата, в последние годы жизни занятого исследованием наследия группы сибирских футуристов «Творчество», куда входили Н. Асеев, С. Третьяков, П. Незнамов, Н. Чужак и другие, их связями с Маяковским.

На первую встречу с Юрием Борисовичем я принес три изданных на русском языке в Стокгольме и подаренные авторами моему брату книжки воспоминаний о Маяковском: Э. Триоле, Л. Брик и В. Катаняна. В книжке последнего рассказывалась история поэтического экспромта, в котором фигурировал «усастый Румер», и сообщалось, что «Из трех Румеров, друзей детства «усастый» был Исидор Борисович, блестящий полиглот и музыкант». Далее в ходе целого расследования «вычислялся» автор экспромта «мы... сообща остановились на брате усастого Румера — Осипе Борисовиче» (впоследствии известный переводчик Мицкевича и Омара Хайяма). Прокомментировать всё это мог только третий Румер — Юрий Борисович.

А еще через несколько дней, когда Юрий Борисович прочитал принесённое мною и любезно согласился побеседовать с записью на магнитофон, я приехал к нему и осуществил предлагаемую запись на старый катушечный «Репортёр». Низкое качество записи можно объяснить моей неопытностью в работе с ним, да и плёнка за много лет обветшала и частично размагнитилась, но все же ее удалось расшифровать. Я опускаю пространные куски, где в качестве интервьюируемого оказался я сам — Юрий Борисович проявил интерес и ко мне, и к моему брату, к кругу моих интересов и даже к кругу моего чтения.
Так состоялось наше знакомство, и я готов подписаться под словами Эйнштейна: «Румер мне очень понравился». Разумеется, я — не Эйнштейн и не могу судить о Ю.Б. Румере как учёном. Он понравился мне как человек, он поразил меня своей явной принадлежностью к самым интересным людям XX века, векторы его собственных интересов шли во все стороны и он, словно шар, был буквально распираем основательными и разнообразнейшими знаниями во все стороны. Что, собственно, изумляло в нём всех, кто с ним хотя бы кратко соприкасался. Хочется привести ёмкий пример из книги «Сибирь — откуда она пошла и куда она идёт», подаренной её автором, собкором «Известий» по Сибири и Дальнему Востоку Леонидом Шинкарёвым моему брату и прочитанной мною за 4 года до нашей с Юрием Борисовичем беседы.

Автор шагал по одной из многочисленных лесных тропинок Академгородка:

«Я сторонюсь и пропускаю вперёд профессора Ю.Б. Румера, окруженного студентами. Румер два с половиной года работал в Гёттингене у М. Борна, встречался с А. Эйнштейном, написал вместе с Л. Ландау научно-популярную книгу о теории относительности.

— Дима! — слышу я изумлённый голос Румера. — Вы читаете Аполлинера в переводах?! — От дорожки шаг в сторону — лес».

Вот уж без кого человечество не полно! И будь моя воля, я называл бы звезды и планеты, кратеры на Луне, вершины гор, улицы и площади городов его именем — не только за научный вклад, но и за то, что Юрий Борисович Румер был несомненным украшением человечества и человечеству просто грешно об этом забывать.

Дату записи нашей беседы могу указать совершенно точно, поскольку ею помечен автограф Юрия Борисовича на подаренной мне в тот день книжке («Л.Д. Ландау, Ю.Б. Румер «Что такое теория относительности»): «А.Г. Раппопорту на добрую память от РУМ’а 14.04.1978 г.»
Итак, вот эта беседа. Я назвал её

НЕ ТОЛЬКО О МАЯКОВСКОМ

В Москве есть улица — Маросейка, на Маросейке имеется переулок — Козьмодемьянский. В этом переулке находится лютеранская церковь — она сама представляет некоторый интерес — и дом Егорова, как раз напротив этой лютеранской церкви. В доме Егорова жили две еврейские семьи: одна — это Урий Александрович Каган, адвокат, специалист по еврейскому праву, то есть он хлопотал за евреев по вопросам права жительства и так далее, Елена Юльевна, его жена, довольно развитая женщина, и две дочери: старшая Лили, а младшая — Эльза. А на той же площадке в доме Егорова жила другая еврейская семья, это моя семья: отец мой, мать, два брата — Румера, один с усами, другой без усов…

— "Усастый" — это Исидор?

— Да, с усами был Исидор. Здесь вот то, что написано у Катаняна, напутано, не то, что я ему сказал. Он пишет, что Исидор, который с усами, хорошо играл на рояле. Хорошо играл Осип, а этот бренчал, так сказать...

— Катанян говорил Вам, что пишет воспоминания, и там фигурируют братья Румеры?

— Да, он мне их показывал в рукописи, но моим замечаниям не внял, видимо...

Да и началось все это, конечно, с дружбы наших матерей. Они были дружны, они вместе ходили в театры — эти две пожилые дамы, вместе выезжали на курорты немецкие — Тhuringen, Friedrichroda и так далее... А кроме того имеется мой двоюродный брат — Осип Максимович Брик. Его мать и моя мать — родные сестры. Так это всё и текло, пока не подросли. А когда подросли, Осип Максимович влюбился в Лилю и захотел, чтобы она стала его женой. А так как Осип Максимович был богат и способен, и недурен собой, то все казалось бы за этот брак. И он меня даже спросил, а он на 10 лет был старше меня — спросил: «А тебе Лиля нравится?». Я сказал «Очень!». «Ты понимаешь, — говорит, — мне она тоже очень нравится». И вот таким образом они купили шикарную квартиру, шикарную обстановку и стали строить новую семью. А потом, как Лиличка иногда подробно рассказывала об этом, оказалось — непомерок, и поэтому они решили не портить отношений и сохранить дружбу навсегда. А в это время стал шататься Маяковский. В желтой кофте. За Эльзой ухаживал, а замужняя Лиля его не интересовала.
Потом война началась, они все служили в автомобильной роте. Смешно, что когда война началась, была одна автомобильная рота, во главе которой стоял полковник Букретов, и она стационировалась в Петербурге — может быть даже для того, чтобы в случае железнодорожных волнений можно было быстро перекинуть войска. Так что пороха немецкой войны они не нюхали. И в эту автомобильную роту родные устроили Брика, еще его двоюродного брата Колю Брика и Маяковского — как товарища.

— То есть они с Осипом Максимовичем служили вместе?

— Осип Максимович служил до того, как перешёл на нелегальное положение. Он служил, а затем он стал интересоваться политикой и сомневался, куда податься — к меньшевикам или большевикам, и я помню разговор на улице Жуковского, он спросил: «А ты как?».
Я сказал, что я в этом ничего не понимаю. Он сказал: «Напрасно, напрасно...Ты что, даже разницы между Плехановым и Лениным не понимаешь?
Я тебе расскажу»... И как большевик, и как меньшевик, он погиб бы тогда, если бы кто-то проговорился, но мы не знали подробностей. А когда грянула революция Февральская, он вышел из подполья, перешёл на легальное положение — оказывается, он несколько лет был на нелегальном положении...

— Юрий Борисович, Вы упоминали, что он был богат, что его отец торговал бриллиантами или чем-то вроде них…

— Да-да-да, я об этом подробнее расскажу. Дело вот как было. Имеется под Неаполем заливчик, где песок приобрёл форму крупных камешков, которые очень напоминали тёмные кораллы. Это были маржани, итальянские крестьяне называли их так — «маржани», и им даже в голову не приходило делать из них украшения. А вот дядя Макс мой, путешествуя там с женой и Осипом Максимовичем, обратили внимание на то, что можно устроить небольшую мастерскую, изготавливать вещи, которые можно будет очень выгодно продавать. И Максим Павлович этим занимался, он иногда выезжал, надевал шикарную шубу, брал красивый саквояж и уезжал в Синь-Цзянь, в Сибирь или в Среднюю Азию продавать очередную партию обработанных им и ещё двумя рабочими камней. Причём он брал задаток у этих людей, которые у него покупали камни, и никогда не требовал, чтобы остаток тоже ему отдавали. Его считали там праведным купцом и говорят, что даже мечети были заполнены молящимися за этого праведного человека. Он брал десять рублей залога, а сто рублей остатка нередко прощал. И очень быстро разбогател — не на бриллиантах, а вот на этих маржани...А маржани в чемоданах остались, и потом уже в 1919 году, вероятно в поисках каких-то преступников, скрывающих от власти несметные сокровища, или ещё зачем-то нагрянула милиция и отобрала оставшиеся необработанные камни. Ювелиры, которым, очевидно, как экспертам, их показали, только плечами пожали и посоветовали эти камни выбросить. Так видимо и сделали, поскольку камни не вернули. На этом все и кончилось, а так они давали доход — и немалый...

— Правда ли, что Брики дали средства на издание первых книг Маяковского?
— Ну, какие там средства — это тогда были очень незначительные суммы!

— Ну не знаю, видать, у Маяковского и таких сумм не было, потому что сам он издать свою первую книжку был не в состоянии!

— Ну да, наверное... У меня когда-то были его первые издания, к сожалению, они не сохранились. А у моего брата Осипа Борисовича я нашел и передал его сыну книжку, подписанную Маяковским Эренбургу: «Уважаемому Илье Григорьевичу с признанием от любящего его Маяковского».

— Автографы Маяковского практически все опубликованы, но этого я нигде не видел. Интересно — как это попало к Вашему брату?

— Очевидно по родственной линии, Эренбург — тоже наша родня, кузина Эренбурга — жена моего старшего брата Осипа. Ему, вероятно, Эренбург книжку передал, зная, что он встречается с Маяковским, а он вроде зажилил... Думаю, что правильно было бы передать ее Ирине Ильиничне (дочери Эренбурга. — А.Р.), она все про связи отца собирает.

— Юрий Борисович, а как в Вашей жизни появился Маяковский и какое впечатление он на Вас производил?

— На меня он особенного впечатления не производил, потому что тогда их же много было — и Крученых шатался, и Бурлюк, и Каменский... Вообще, Маяковский стал заметен после того, как его Бурлюк объявил гением. Бурлюк, конечно, с намёткой своей: «Теперь Вы — победитель, я Вас уже объявил», создавал ему всё время славу. Перед самой моей посадкой, в 1936 году мы провели лето вместе с Асеевыми, и он (Н.Н. Асеев— А.Р.) у меня дома много стихов Маяковского читал, потому что у него к этому индивидуальное отношение, и мне кажется, что это очень хорошо. Вот тогда я их как-то, по-новому, почувствовал. Ну а как он появился — это всё изложено в этих шведских изданиях: как Лиля приехала, а Маяковский в неё влюбился, а Эльза плакала и помогала сестре. Изложено достаточно полно. А я очень мало с ним общался, я об этом и в кофейном клубе говорил. Мог бы наврать Вам с три короба. Я же моложе был — он с 1893 года, а я с 1901, он не разговаривал со мной серьёзно...
— Вы встречались в доме Бриков?

— Да, на Водопьянном и в Гендриковом. Ещё у него была комната в Лубянском проезде, где он покончил с собой, — там я никогда не был.

— А Вы у Бриков бывали в те годы, когда Маяковский появился?

— Я бывал, но мало. Я не очень хорошо ладил с Осипом Максимовичем, как-то мы не испытывали друг к другу симпатии и это было препятствием. Я всё-таки к Лиле ходил, я даже помню, что Осип как-то подошёл ко мне, и я спросил: «Ты что, удивляешься, что я к тебе в дом пришёл?». На что он сказал: «Нет, ты же к Лиличке пришел».

— А с Лилей Вы дружили по-соседски, так сказать?

— Да, и Осип Максимович познакомился с нею у нас. Она была очень красива…

— Прямо у Вас дома, в Вашей квартире?

— Да, она с сестрой моей Елизаветой Борисовной, которой сейчас уже нет, она уж старенькой была, а в начале моей деятельности приезжала в гости, так вот они подруги были, у Валицкой вместе учились на Покровке. Так что она к нам заходила и как соседка, и как подружка сестры. Я помню, и у нас сохранились фотографии — девочки в коричневой форме с передниками — Лили и Лиза...

— Сестра была старше Вас?

— Она средняя между братьями и мною, меня старше на 10 лет. Лиличкина ровесница... Лиля, между прочим, потом страшно хотела возобновить какие-то родственные связи и очень хотела, чтобы моя сестра со мной приезжала к ней. И она раз поехала на автомобиле с Васей Катаняном нас приглашать. И тогда Лизочка мне сказала: «Юра, ты пойди и скажи Лиле, что я бы с удовольствием это делала, но ведь это — бессмыслица, я же ничего не слышу! И вот я буду сидеть и увижу, что какие-то люди смеются, или что-то говорят, или стихи читают — ну что я к ней буду ходить?!».

— Судя по воспоминаниям Катаняна, Ваши братья бывали у Бриков и Маяковского часто. Об этом свидетельствует и письмо, о котором Вы рассказывали. Как оно попало к Вам?

— В доме на Полуэктовом переулке, в котором жили некоторое время Брики и Маяковский, жил мой брат Осип Борисович. Он был книголюб и знаток языков — что-то около 28 языков знал, был переводчиком. Он тогда занимался ведами — священными книгами на санскрите, помню, что на меня, мальчика, эти книги с таинственным санскритским шрифтом производили сильное впечатление. Его жена эти книги пыталась потом просто раздаривать, потому что на них скапливалась пыль, а часто убирать у нее просто не было сил. И вот однажды я, будучи в ее доме, безотчетно потянул с полки одну из запылённых книг. Она сказала: «Зачем тебе это нужно, ведь ты даже шрифта не знаешь!». И вдруг из книги падает письмо вот это.

(Речь идёт о письме И.Б. Румера брату, О.Б. Румеру. (конец 1915 или начало 1916 г.) «…Я очень часто бываю у Осюхи Брик (NB! он от тебя никакого письма не получал!) и знаешь, в кого я влюбился? Ты, верно, думаешь, что в Лилю? Нет, хотя наконец-то я заметил, что она удивительно красива!
А в… Маяковского! Когда я о нем думаю, то называю его не иначе, как «мой нежный Володя Маяковский». Его беспощадная и сокрушительная влюбленность в Лилю в соединении с «чудовищным» поэтическим талантом меня трогает настолько, что, когда недавно в одном доме, он читал свою изумительную «Войну и мир» и, окончив чтение, спросил меня: «понравилось ли мне?», я отвел его в переднюю и — поцеловал.
«Мой нежный Володя Маяковский!» — он не мог удержаться от слез и пробормотал: «Серьезно, я очень рад!.. серьезно!»)

Потом я его (письмо) беру, еду с друзьями в какой-то санаторный городок, и меня там встречает Штернберг, художник, а его дочка говорит: «А к нам Лиличка сейчас придет!». А у меня это письмо — без вырезок! — в кармане. Я думаю, в ее было интересах его забрать. Когда Лиличка приехала, она велела подать себе кушанье в комнату — она устала с дороги. И я ее тогда не увидел... Это письмо написано 17 декабря 1916 года, за несколько месяцев до Февральской революции. Катанян мне говорил, что оно позволяет датировать первое чтение Маяковским поэмы «Война и мир».

— Скажите, а Вы слышали стихи в исполнении Маяковского? И вообще — как Вы его в первый раз увидели, не помните?

— Не уверен, что то, что я помню, было в первый раз... Повторюсь, у меня не было связанных с ним ярких впечатлений. Конечно, его чтение я слышал, а потом, позднее, ходил в Политехнический музей на его выступления, но мне там нравились не столько его стихи, сколько эти штучки, которые он с залом проделывал...
— На выступлениях его Вы были только однажды, в Политехническом?

— Только в Политехническом, но не однажды, а много раз. Помню, там же, в Политехническом, был вечер памяти Маяковского, мы пришли и увидели, что в президиуме сидит Лиля, а рядом с ней сидит Примаков в генеральской форме. Мы тогда рассердились, считали это бестактным, и один наш товарищ не пожалел экземпляр вересаевского «Пушкина», вырезал и послал ей кусок страницы, там было написано:

«Через три года после смерти Александра Сергеевича Пушкина Наталья Гончарова вышла замуж за генерал-майора Ланского» и что-то дописал, не помню что, но гневное.

— Она в каком году вышла замуж за Примакова?

— Трудно сказать. Когда я в 1932 году приехал, мне уже сообщили. А мой брат Осип Максимович рассказывал, что он в Союзе писателей наблюдал, как в день, когда было объявлено о расстреле Тухачевского, Примакова и других, она танцевала с Васей Катаняном.

— Роковая женщина!

— Что-то есть. Но из-за неё, из-за любви к ней никто не кончал самоубийством.

— А когда она выходила замуж за Примакова, она по-прежнему сохраняла отношения с Осипом Максимовичем?

— Да, но там не половая же связь была!

— Боюсь, что многие не желают это понимать. Как не понимают принципов «семьи» Бриков-Маяковского, подозревают «любовь втроём». Ведь они не один день, а долгие годы жили «территориально вместе», как Лиля Юрьевна выразилась!

— Да, ну вот почему они жили вместе? Вот на это напирают. А если они не жили вместе как муж и жена, то почему они не разошлись, не организовали настоящие семьи? Интересно в этой истории, на мой взгляд, по крайней мере, необычно, то, что Лиля и Ося «зацепились» друг за друга и никак не могли расстаться.
— Ну, Осип был для Лили Юрьевны больше, чем другом...

— Да, больше, но совершенно в ином смысле. Ну Вы же специалист в данном вопросе, знаете их отношения! Обычно студенты, когда разговор о Маяковском заходит, начинают интересоваться — а не было ли там свального греха? Была нежная дружба — это подозрительно? И потом... я тоже, не знаю, может быть это моя особенность, я спал часто в квартирах, где, кроме меня, еще спала женщина, которая мне нравилась, но по обстоятельствам разным она не была моей любовницей, вот так можно говорить. Но дружба была сильной! А Вы верите в нежную дружбу?

— Речь не обо мне, я-то как раз не из лагеря «брикофобов», иначе не пришёл бы сюда, как Вы понимаете. Но сейчас целая стая «брикофобов», во главе с Колосковым— Вы, наверное, читали его опусы в «Огоньке», — это пытаются оспорить, очернить.

— Да, я прочитал. Там всё вокруг Татьяны Яковлевой накручено. Мне Зильберштейн передавал свои разговоры с Симоновым, когда тот вернулся из Америки, где говорил с Татой Яковлевой. Та сказала: «Вы не обманываете — действительно там такой шум вокруг наших отношений с Маяковским? Но ведь они были вполне невинными — я ему только выше пупка позволяла...».

— Сейчас полно такой «литературы в защиту» якобы Маяковского, невесть от кого... Вышли «Воспоминания о Маяковском» очень тенденциозно подобранные, один опус художницы Лавинской чего стоит! Опубликовали стихи из стола покойного Ярослава Смелякова, там «эти лили и эти оси» с маленьких букв, а Лилю Юрьевну он именует «проституткой с осиным станом»... А то, что музей-квартира Маяковского официально перемещена на Лубянку, — тоже красноречивый факт.

— Да, на Лубянке у него бывала только Нора Полонская, а в Гендриковом кого только не бывало — и Асеевы, и Пастернак...

— Да, это по фотографиям видно — и Эйзенштейн, и Третьяков…

— Мне кажется, что Маяковскому трудно было бы жить одному — во всех отношениях, — и дом Бриков стал его домом, где он обрёл определённую гармонию. И с Осей они были тоже очень дружны.
— Юрий Борисович, вот Вы тоже говорите «дом Бриков»...

— Да, Бриков и Маяковского — его все так воспринимали.

— А Лиля Юрьевна навсегда осталась Лилей Брик…

— Да, она не меняла больше фамилию никогда... Я наблюдал однажды, как она подошла к Осе и начала гладить его, причём с такой неизбывной нежностью! А он совершенно нормально сидел, и ему было явно приятно. И она ему как-то нежно по лысине провела и сказала: «Осенька мой».

— Она писала: «Со смертью Маяковского, со смертью Примакова умерли только они, а со смертью Осипа Брика умерла и я».

— Как-то она повела меня в спальню, маленькая такая комната, ясно, что она там что-то делает в ней, использует как мастерскую, и я там увидел скульптуру — «итальянская» такая голова — Ося...

— Я видел скульптурную голову Маяковского её работы — необычно и чувствуется профессиональная рука.

— Она, по-моему, где-то училась ваянию, но недолго... А вот Вы говорите, что она оставила фамилию Брик, а ведь имя Лиля ей дал Маяковский, он первый стал называть её не «Лили», как её звали все, а более русифицировано, что ли...

— Ну, он все же писал ее всегда через «и» — «Лилик», «Лиличка», а книги посвящал Лиле.

— Да, ну и сама она стала представляться: «Лиля».

— Сейчас Вы с Лилей Юрьевной поддерживаете какие-то отношения?

— Да, конечно. Моя главная приятельница в Москве — жена такого литератора [О.Г.] Савича, испановеда, я там всегда останавливаюсь, это мой дом, и ко мне всегда звонит туда Лиля. Однажды она спрашивает меня: «А что это там за куропаточка ходит к телефону?» (смеётся).
— Поговорим о Лилиной сестре, Юрий Борисович, Вы, помнится, рассказывали о том, что были свидетелем знакомства Эльзы с её будущим мужем.

— Андре Триоле, да, французский офицер... Правда, здесь (в воспоминаниях Э. Триоле. — А.Р.) об этом Эльза пишет иначе — она пишет, что они познакомились в Петербурге. Я поразился этому. Конечно, я бывал у них и в Петербурге, могу ошибаться… Потом, я не исключаю, она об этом смутно пишет, что это был не Андре, а еще один человек.

— Маяковский в одном письме к Эльзе писал: «Рад, что ты поставила точку над своим «i»», в комментариях указано, что был человек, фамилия которого начиналась на «И» и который ухаживал одно время за Эльзой.

— Нет, ну то, что мои братья с Андре дружили — это, я думаю, точно установленный исторический факт. И потом, не надеясь на свою память, могу сказать, что то, что они познакомились в Москве, в нашем доме в Козьмодемьянском переулке, а знакомство организовали по просьбе Андре — это уже каноническая история. И вот она сама пишет, что это произошло в Петербурге... Не понимаю!

— Ну, может быть, сама Эльза Юрьевна забыла или случайно напутала... Вас это сильно смущает?

— Забыла?! (смеётся) Нет, это ужасная тайна для меня... Вот Вы пришли насчет Маяковского, так же вот академик Гинзбург хотел использовать мои знания о Ландау. Действительно, это ближайший мой товарищ, я о нем знаю больше, чем другие. Я абсолютно точно знаю, что он у Эйнштейна никогда не был! Я могу аргументировать, почему я так уверен — потому что об этом другие знали бы. И вот я пишу в своих воспоминаниях о Ландау, что, вопреки легенде, он никогда не встречал Эйнштейна. А он, Гинзбург: «Это неправда, потому что сам Ландау рассказывал, что встретил». А Кора (жена Ландау. — А.Р.) сейчас выпустила книжечку, там приходят студенты к Ландау и спрашивают: «Лев Давидович, правда, что Вы встречались с Эйнштейном?» — «Правда» — «Вы с ним спорили?» — ну и так далее… Легенда появляется. Я-то считаю — ну как он мог там быть? К Эйнштейну не так-то легко попасть, кто-нибудь должен был привести его в дом. А детали? Он бы вспомнил, что сионистские кружки голубенькие стояли во всех углах гостиной, тоже
характерно. Ландау этого никогда не рассказывал вообще. Вот мы с ним были, правда, на семинаре в Берлине, там в первом ряду сидели самые «боги», в том числе Эйнштейн. И Дау мне говорит: «Пойду, скажу старику, чтобы он перестал глупые статьи писать по квантовой механике». Ну и так шаловливо направился. Но, остановившись в двух метрах от Эйнштейна, он так же побрёл обратно (смеется). Так что я думаю, что все-таки это легенда. Другая легенда, что Ландау был в Гёттингене. Тут я могу сказать, что если бы Ландау был в Гёттингене, это бы запомнилось — со всеми его штучками и так далее.

— Вы проводили некую параллель между Ландау и Маяковским…

— Да, конечно. До всеобщего признания они были оба невыносимы. Я помню, как Лиля обсмеяла Маяковского: «Знаете, Вы, синьор, не канарейка!» — потому что он со всеми так разговаривал свысока, нетерпим был к окружающим. И то же самое — Ландау. А когда пришло общее признание, они стали гораздо терпимее.

— С Ландау это произошло, когда его уже избрали куда-то? В чём выразилось это его становление?

— Общее признание — это главное. Избрали — не избрали — это уже потом. Приезжали люди из-за границы, вступали в разговоры с Ландау и увидели, что этот человек намного больше их знает, соображает и так далее. А академические почести — это уже потом.

— То есть, если я правильно понимаю, их нетерпимость была вызвана тем, что они знали себе цену?

— Очевидно, да. И потом их ещё раздражало этакое «похлопывание по плечу»: ничего, дескать, способный молодой человек... Вот есть прекрасный человек — Френкель Яков Ильич, который держался такой тактики, он постоянно говорил: «Да, Дау — способный человек, он далеко пойдет». Но это ужасно смешно звучало, потому что уже и тогда было видно, что не «пойдёт», а уже пошёл!!! Причём давным-давно!!!
Или вот потом уже Тамм имел обыкновение давать дипломные работы студентам, которые не выходили — интегралы не брались. А машин вычислительных еще не было. Ну и вот, в отчаянии студенты уже кончаются, а работы нету, я его повез к Ландау, и Ландау говорит: «Игорь Евгеньевич, Вы прежде чем давать это студентам, хоть бы со мной поговорили!».

— Вы были, как я слышал, одним из немногих, кого допускали к Ландау после катастрофы с ним.

— Да, считалось, что я хорошо на него воздействую, отвлекаю его от боли, хотя, правду сказать, мне это почти не удавалось. Лев Давидович жаловался: «Нога болит», я ему говорил: «Дау, у тебя голова занята глупостями, в то время как надо думать над решением такой-то задачки», «Нет, — вздыхал он, — Румочка, очень сильно болит».

— Юрий Борисович, мы уже довольно долго беседуем, боюсь, что я Вас утомил, да и плёнка кончается, но мне интересно было бы записать и Ваши другие рассказы. О Королёве, например.

— Зачем это Вам нужно, Вы же Маяковским занимаетесь?

— Маяковским — и не только. Сейчас я, например, готовлю фильм о Кондратюке Юрии Васильевиче, это был ракетчик-теоретик космонавтики, поэтому и Королёв мне интересен.

— Как Вы сказали — Коренев?

— Кондратюк, Юрий Васильевич. Он стал известен под этим именем, хотя настоящее его имя совсем другое.

— Да, я не случайно оговорился, назвав Вам Коренева. Именно в связи с ним я слышал о Кондратюке от Королёва. Он сказал, что строптивый характер Кондратюка, отказавшегося с ним работать, напомнил ему Коренева.

— А кто такой Коренев?

— Это был, по-видимому, очень способный ракетчик и учёный. Коренев Георгий Васильевич (Коренев Георгий Васильевич (1902–1980) — специалист по механике и управлению, преподаватель кафедры теоретической механики Московского физико-технического института.). Когда он говорил, все, включая Сергея Павловича, буквально смотрели ему в рот. Он тоже сидел, причём в более суровых условиях, чем мы. Он очень смело себя вёл, дерзил тюремному начальству, от работ некоторых вообще отказывался. И из заключения вышел позже всех. Когда его освободили, он узнал телефон Королёва, который тогда уже был крупным руководителем, позвонил ему. Королёв сказал: «Считай, что ты уже у нас работаешь, я высылаю за тобой сейчас машину, и все подробности мы обсудим при встрече, которой я буду очень рад». Когда машина подошла к проходной, Королёв по телефону передал через водителя извинения: у него совещание какое-то, оно вот-вот закончится, и он просит Георгия Васильевича подождать в машине. Коренев подождал ровно 20 минут, потом вышел из машины и ушёл, заявив шофёру: «Много чести для Сергея, чтобы я ждал его больше 20 минут!». Видимо, его характер так и не изменился...

— А что же с ним было дальше?

— Он исчез, к Королёву идти работать отказался, я слышал, что он преподавал в каком-то московском вузе одно время, кажется, в МГУ, а потом его следы потерялись...

— Очень интересно!

— Ну вот, я о Маяковском-то не рассказал ничего полезного для Вас...

— Большое спасибо, Юрий Борисович, за Ваш рассказ, надеюсь, как-нибудь продолжим.

14.04.78.